«Все книги я начинаю восьмого января»

— Восьмого января 1981 года я узнала, что умирает мой дедушка. Я начала писать ему письмо, которое потом выросло в мой первый роман «Дом духов».
С самого начала этот роман был столь удачным, что я решила сделать восьмое января первым днём работы над каждой последующей книгой.

Моя дочь Паула умерла шестого декабря 1992 года, а седьмого января 1993 года моя мама сказала: «Завтра восьмое января. Если не начнешь писать, ты умрешь». Она вручила мне все сто восемьдесят писем, которые я посылала ей, пока дочь находилась в коме, и ушла в магазин. Когда шесть часов спустя мама вернулась, я, обливаясь слезами, писала первые страницы романа «Паула».

— Вы даже не представляете, что такое для меня седьмое января… Это ад… Каждый год седьмого января я готовлю физическое пространство. Убираю все, что связано с предыдущими работами. Оставляю только словари, свои первые издания и нужные материалы для новой книги. Я волнуюсь и нервничаю. Ведь
у меня уже есть некая идея, но она еще не превратилась в замысел. Обычно первые недели я провожу впустую. Подхожу к компьютеру и просто сижу перед ним. Возвращаюсь и снова сижу — и так до тех пор, пока не обнаружится присутствие музы. Она редко посещает меня по приглашению, но ничего страшного — в конце концов, она все-таки объявляется.

Я могу работать по четырнадцать часов. Вот только сидеть подолгу в одной позе физически тяжело. Поэтому сын настроил мой компьютер таким образом, чтобы каждые сорок пять минут он отключался, и я волей-неволей могла оторваться
от работы и размяться.

Я ни с кем не обсуждаю процесс работы над книгой. Готовую рукопись
я показываю всего нескольким людям, потому что я доверяю своим инстинктам и не хочу лишнего вмешательства в свою работу.

— Восьмое января – мой священный день. Я прихожу в рабочий кабинет рано утром, зажигаю свечи и медитирую. У меня всегда стоят свежесрезанные цветы и ладан. Затем я полностью открываюсь ощущениям, которые зарождаются
в это мгновение. Я никогда не знаю точно, о чём буду писать. Быть может,
я закончила предыдущую книгу много месяцев назад и начала планировать новую, но уже дважды случалось так, что, садясь за рабочий стол и включив компьютер, я выдавала что-то совершенно незапланированное. Это напоминает беременность слонихи. Когда, после долгого вынашивания, я, наконец, могу полностью расслабиться и открыться писательству, на свет появляется настоящая книга. Я стараюсь написать первое предложение в состоянии транса, как будто кто-то другой пишет через меня. Обычно это первое предложение задает тон всей книге. Это дверь, ведущая в неизведанные земли, которые
я должна исследовать вместе с моими героями. Медленно история раскрывается, несмотря на меня.

Я не принадлежу к тем писателям, у которых есть сюжетный план, кто может обсуждать свои тексты с посторонними или читать им части написанного. До тех пор, пока не готов первый черновик – а это может занять месяцы, ведь первый черновик, как правило, очень объемный – я не знаю о чем будет книга. Я просто сажусь каждый день за работу и изливаю историю. Закончив её, я распечатываю черновик и читаю. Тогда только я понимаю, о чем будет книга.
Во втором черновике я работаю с языком, напряжением и ритмом повествования.

— Я хорошо умею слушать и всегда собираю истории. Любая история может стать интересной, если её правильно рассказать. У каждого человека есть история.

Я постоянно пишу заметки. В сумке я ношу блокнот и записываю в него всё интересное, что вижу и слышу. Я собираю газетные вырезки, пишу заметки
о новостях, которые вижу по телевидению, записываю истории, рассказанные мне людьми. Начиная работу над книгой, я достаю все эти заметки и использую их как источник вдохновения.

Когда я начинаю писать книгу, я пребываю словно в лимбе. У меня нет представления, о чем эта история или почему я пишу её. Я только знаю, что существует некая связь между мной и этой историей. Я выбрала её, потому что она была важна для меня в прошлом или станет важной в будущем.

Каждая история — зерно внутри меня, которое начинает расти, расти, подобно опухоли. Затем оно набухает, и рано или поздно мне приходится что-то с ним делать. Почему какая-то конкретная история? Не знаю. Не знаю даже в тот момент, когда приступаю к ней. Понимаю уже гораздо позже.

Спустя годы я обнаружила, что все рассказанные и будущие истории связаны
со мной определенным образом. Я пишу о женщине, живущей в викторианской Англии, как она покидает безопасный дом и отправляется в Калифорнию, где
самом разгаре золотая лихорадка, но на самом деле я говорю о феминизме,
об освобождении, о том, что пережила сама, отправившись в большой мир
и бежав от ханжества и консерватизма своей чилийской католиче­ской, очень патриархальной семьи.

Если это исторический роман, я прежде всего изучаю время и место, о которых пишу, но я не знаю, какую историю хочу рассказать. Понимаю лишь одно: хочу исподволь, каким-то хитроумным образом воздействовать на душу и разум людей.

Быть пленником своих историй сродни болезни. Мой замысел никогда не отпускает меня, он сидит во мне сутками напролет, не давая отдохнуть даже
во сне. Мне кажется будто целый мир постоянно говорит со мной, поэтому всё, что я вижу, и всё, что происходит вокруг, я связываю с той историей, которую пишу. За сюжетом моей книги может стоять самая страшная история на свете, но, когда я пишу её, я абсолютно счастлива.

— Когда я разрабатываю персонажа, я обычно ищу человека, который мог бы послужить образцом. Если такой человек есть, то мне намного проще создать правдоподобного персонажа. Люди сложно устроены, они редко демонстрирует все грани своей личности. Персонажи должны быть такими же. Я даю героям волю жить своей жизнью. Часто мне кажется, что я не контролирую их. Я хочу, чтобы герои были счастливы, женились, имели кучу детей и жили долго
и счастливо, но так никогда не случается.

— В рассказе может быть только один подходящий конец. Автор знает и чувствует его. Если такого конца нет, то и рассказа нет. Для меня рассказ как стрела. Её направление известно с самого начала, и необходимо точно знать, куда целишься. С романом всё не так. Это кропотливый труд, всё равно что вышивать полотно разноцветными нитками. Медленно продвигаясь вперед,
ты держишь узор в голове, но вдруг ты поворачиваешь полотно и понимаешь, что сюжет совсем о другом. Это поразительный опыт, потому что сюжет живет своей жизнью. В рассказе ты полностью контролируешь процесс. Тем не менее хороших рассказов очень мало. Зато много незабываемых романов. В рассказе важнее то, как ты его рассказываешь, чем то, о чем этот рассказ – форма повествования очень важна. В романе можно допустить ошибки, и мало кто их заметит.

— Мои читатели, наверное, были бы удивлены, если узнали бы, насколько требовательно я отношусь к языку. Мне приходится перечитывать вслух каждый абзац и переделывать его, когда я нахожу однокоренные слова — меня они
не устраивают. Я внимательно читаю каждую строчку перевода на английский. Переводчик присылает мне по двадцать или тридцать страниц, и, если я вижу, что какое-то слово не вполне выражает мою мысль, я тут же ищу нужное в словаре. Для меня очень важно найти точное слово, вызывающее определенное чувство или дающее достоверное представление о ситуации. Я очень придирчива, ведь слова — наш единственный материал. И мы вольны их использовать, как и сколько захотим. Независимо от того, сколько слогов
в слове, оно дается нам бесплатно! Пишу я на испанском. На английском я могу составить какую-нибудь речь, но художественные произведения рождаются глубоко внутри. Они не обрабатываются разумом до тех пор, пока не начинаешь их редактировать. Все истории приходят ко мне на испанском. И бормочу я их про себя на испанском. Это как заниматься любовью. Я дышу на испанском
и задохнусь, если придется писать на английском. Не получится.

Я стараюсь писать красиво, но доступно. Романские языки, такие как испанский, французский, итальянский, позволяют довольно витиевато и выразительно передать мысли и чувства, чего не сделаешь на английском. Мой муж говорит, что всегда может определить, когда приходит письмо на испанском, — конверт слишком тяжелый. Английское письмо — это один абзац. Вы сразу переходите
к делу. Но на испанском так писать невежливо.

Жизнь среди англоязычных людей, а тем более чтение на английском научили меня писать максимально красиво, но при этом очень точно.

Избыточные прилагательные, лишние описания — от них следует избавляться. Благодаря тому, что я говорю на английском, мой стиль изложения стал менее громоздким. Сейчас я пытаюсь перечитать свой «Дом духов» — и не могу. Господи, сколько прилагательных! Зачем? Просто используй одно хорошее существительное вместо трех прилагательных.

Бывает трудно найти и еще сложнее сохранить баланс безупречного языка
и доверительной интонации. Но я пишу уже тридцать лет, поэтому сразу вижу,
в чем я переусердствовала. Всегда читаю написанное вслух, и, если повествование не напоминает мою манеру разговора, я вношу изменения.

Поскольку мои книги переводят на тридцать пять языков, нужно быть очень осторожной с диалогами. Переводить их крайне тяжело. Разговорная речь быстро меняется, какие-то обороты пропадают, появляются новые выражения,
и книга устаревает. Никогда не знаешь, как переведут беседу твоих героев на румынский или вьетнамский. Поэтому я решила как можно реже прибегать
к диалогам, но когда все-таки использую диалогическую речь, то стараюсь делать ее очень простой.

Текст я правлю до изнеможения, пока, в конце концов, сама себе не приказываю, что всё, хватит! На самом деле этот процесс бесконечен, всегда можно вычистить еще лучше — во всяком случае, мне так кажется. Но я делаю все, что в моих силах. Со временем я научилась избегать лишней правки. Это связано с появлением в моей жизни первого компьютера, предоставившего возможность быстро, легко и нескончаемо вносить любые изменения. Тогда
я начала жестко себя ограничивать, и мой стиль сразу стал более сдержанным.

— Я добиваюсь того, чтобы каждый читатель думал, будто я обращаюсь только
к нему и никому другому. Когда вы сидите на кухне и рассказываете какую-нибудь историю другу, то ваша речь полна ошибок и повторов. В своих текстах
я стараюсь избегать этого, но при этом мне хочется сохранить доверительную атмосферу дружеской беседы.

Когда я рассказываю историю рабства, то передаю ее с точки зрения раба. Точно так же приходится проникать и в душу рабовладельца. Мне хочется, чтобы читатель проникся состраданием к рабу, понял, что такое несвобода.

Во всем, что я пишу, есть сильные женщины, которым в поисках собственной судьбы приходится преодолевать страшные препятствия. Я не пытаюсь
в назидание другим создать образцы для подражания. Просто хочу, чтобы после прочтения моих романов женщины нашли бы в себе силы что-то изменить,
а мужчины могли лучше понять суть женщины и научились бы ей сопереживать.

— Первый обман художественной прозы состоит в том, что автор упорядочивает хаос жизни, придает ему хронологическую или любую другую форму порядка. Писатель показывает часть целого, решает, что эти события важны, а эти – нет. И пишет об этих событиях со своего ракурса. Реальная жизнь не такая. Всё происходит в ней одновременно и хаотично, и ты ничего не решаешь. Не ты хозяин положения, а жизнь. Поэтому, когда смиряешься с тем, что художественная проза – это ложь, то обретаешь свободу и становишься способным на всё. Затем ты начинаешь ходить кругами. Чем больше круг, тем больше правды. Чем шире горизонт, чем больше задерживаешься на каждом шаге, тем выше шанс найти крупицы истины.

— Я принадлежу к первому поколению латиноамериканских писателей, которых воспитали на книгах других латиноамериканских писателей. Самое большое влияние на меня оказали великие латиноамериканские литераторы: Габриэль Гарсиа Маркес, Марио Варгас Льоса, Хулио Кортасар, Хорхе Луис Борхес, Октавио Пас, Хуан Рульфо, Жоржи Амаду и другие.

Также на меня повлияли многие русские писатели – Достоевский, Толстой, Чехов, Набоков, Гоголь и Булгаков; английские писатели, среди них – сэр Вальтер Скотт, Джейн Остин, сестры Бронте, Чарльз Диккенс, Бернард Шоу, Оскар Уайльд, Джеймс Джойс, Дэвид Герберт Лоуренс и Вирджиния Вулф; американские писатели, которых много печатали на испанском языке – Марк Твен, Джек Лондон, Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Я обожаю детективы
и прочитала все произведения Агаты Кристи и Конан Дойла. Я помню, какое неизгладимое впечатление на меня произвел роман Харпер Ли «Убить пересмешника». Каждые десять лет я перечитываю его. Эти книги научили меня чувству сюжета и сильным персонажам.

В двадцать лет я читала американских и европейских феминисток, подаривших мне способ выражать гнев, который вызывал во мне окружавший всех нас патриархат. Я начала работать в чилийском феминистическом журнале «Паула», оттачивая мои идеи и мое перо в борьбе против мужского истеблишмента.

— Я считаю, что каждую историю следует рассказывать по-своему, и у каждого героя есть свой голос. Формулу невозможно повторить.

Магический реализм, в значительной степени присутствующий в «Доме духов», не имеет места в моей второй книге «Любовь и тьма». Её сюжет основан на политическом преступлении, случившимся в Чили после покушения на Сальвадора Альенде, поэтому сюжет больше напоминает журналистскую хронику. Магический реализм отсутствует в романах «Бесконечный план», «Афродита» и «Дочь фортуны», но его много в «Городе бестий», моей первой книге для детей.

Иногда магический реализм срабатывает, а иногда нет. В любом случае элементы магического реализма есть в литературных произведениях со всех уголков мира, а не только из Южной Америки. Он есть в скандинавских сагах, африканской поэзии, индийской литературе, этнической американской литературе. Его используют такие писатели, как Салман Рушди, Тони Моррисон, Барбара Кингсолвер и Элис Хоффман.

Одно время в Америке и Европе преобладал логический подход в литературе,
но он продержался недолго. Это оттого, что жизнь полна загадок.
И предназначение литературы в том, чтобы исследовать эти загадки и раздвигать горизонты. Когда ты, как писатель, позволяешь мечтам, видениям
и предчувствиям войти в твою повседневную жизнь и творчество, реальность словно расширяется.

— Я всегда говорю моим ученикам, чтобы они каждый день писали как минимум одну хорошую страницу. Через год у них будет триста шестьдесят хороших страниц. А это целая книга.

Писательство – это как подготовка к спортивным соревнованиям. Для участия
в состязаниях приходится проделать много работы, которую никто не видит. Писатель должен писать каждый день, как атлет тренируется ежедневно. Многое из написанного никогда не будет использовано, но это неотъемлемая часть процесса.